Вы знаете, как сделать наши суды быстрее?

Почему русский юрист Андрей Юдин баллотировался в Сейм от объединения Единство. Зачем ему понадобился депутатский мандат, и чем он будет заниматься в юридической комиссии.

— Вы – русский депутат в объединении Единство. Как вас туда занесло?

— Если бы вы меня еще весной спросили, буду ли я вступать в какую-либо партию, я бы вам ответил: нет, зачем мне это надо? Я не собирался идти в политику. Но… спасибо г-ну Затлерсу, он переключил мое мышление.

— Постойте, Затлерс – другая партия…

— Это не важно, он решил для меня вопрос, что мне надо идти в политику. Летом этого года я понял, что, конечно, могу оставаться независимым экспертом-юристом. Это спокойно, комфортно, я немало зарабатываю, больше, чем зарплата депутата. Но в стране надо что-то менять…

— А вы до этого каким-то боком в политике подвизались? Консультировали, может быть…

— Нет, абсолютно нет. Я работал в центре Провидус, занимался уголовно-правовыми вопросами, преподавал много лет в академии, лет 8 или 9 сотрудничал с Верховным судом, готовил им материалы, которые потом становились обобщением практики. В прошлом году председатель Верховного суда предложил мне стать судьей. Я согласился, но, как вы знаете, меня не выбрали.

Знаете, я мечтал быть судьей — думаю, я был бы хорошим судьей. Но оказалось, что быть мне или не быть судьей, решает Лембергс. Или Центр согласия с Лембергсом вместе? И я подумал, что не хочу жить в системе, где такие люди будут решать, заниматься ли мне своей профессиональной деятельностью или нет. Тогда я подумал, что нам нужны другие стандарты. И решил идти и активно действовать.

— Идти в политику. Но почему предпочли Единство?

— Видите, то, что говорил Затлерс, мне близко и понятно. Я с ним встречался, мне было сделано предложение [вступить в ПРЗ]. Что меня смутило? Я представляю себе, что партия – это коллектив единомышленников. А с партией Затлерса было непонятно — кто эти люди, которые будут называться моими единомышленниками? Сколько среди них карьеристов и сколько просто случайных людей? В партии Затлерса я единого коллектива не увидел. И то, что сразу после выборов произошел раскол, показало, что мои сомнения были обоснованы. К сожалению.

Мне очень симпатичны идеология и желание Затлерса изменить страну. Но партия – это не один человек.

— А Единство – ЕДИНО?..

— Я этого не говорю. Там тоже разные люди есть. Есть люди – мои единомышленники, есть те, с которыми я буду спорить. Но они – коллектив.

— А не смущает националистическая ориентированность изрядной части объединения Единство? А именно — Гражданского союза?

— Не смущает. Меня больше смущает, что у нас политические процессы рассматриваются через этническую призму.

— Не мы, русские, это начали…

— Знаете, я много лет делал по запросам Полиции безопасности экспертизы о «разжигании национальной розни» для уголовных дел. Там были тексты [из интернета] на латышском языке [ругань] – на русских, на русском языке – на латышей. И это еще больше укрепило мою точку зрения, что радикалов у нас хватает и там, и там. Причем все говорят: мы – не радикалы, они – радикалы. А на самом деле экстремизм и радикализм есть с обеих сторон. И поэтому я абсолютно объективно выбрал центр…

— А Единство, по-вашему, – центр? Там же есть Гражданский союз, который мало отличается по идеологии от Вису Латвияй…

— Но это — центр НАШЕЙ политической системы.

— Ага, понял, центр системы, смещенной вправо.

— С точки зрения европейской, наверное, да. Но это – центр, который позволяет удерживать и общаться с обоими полюсами. Я понимаю ваше недоумение. Я – русский, у меня очень много русских друзей, которые меня спрашивают, почему я не пошел в Центр согласия? Дескать, они – нейтральные, они – за примирение. А я так не считаю. Они – противовес Вису Латвияй, у них в объединении есть партия, программа которой радикальна.

— Но Центр согласия в последний год сделал кучу уступок и шагов именно к центру… Куда же еще? Им осталось только выйти 16 марта вместе с легионерами СС…

— Да, ЦС меняется, и меня это очень радует. Хотя они меня постоянно ругают. Но мне кажется, что я знаю причину, почему ЦС такой. 20 лет их ставили на место и говорили…

— Так их только что еще раз поставили…

— Это потому, что они до сих пор считают, что идет война и они в окопах. В ту же игру играет Вису Латвияй… Но ведь даже на националистическом фланге есть разные люди — есть более, есть менее радикальные. Знаете, кто первый выдвинул мысль, что «оккупация была, это — исторический факт, но оккупантов нету»?

— Кто?

— Сармите Элерте, она еще летом написала статью, где это изложила. В газете «Час» ее перепечатали, тогда там было 500 комментариев, какая она… Не буду говорить те слова, которые написали в ее адрес. А когда это же сказал Ушаков, его слова приняли…

— Но Ушаков же сказал это, выразив тем самым желание начать диалог. Почему его не услышали?

— Услышали! Я очень надеюсь, что мы с ЦС будем вместе работать. Что меня раздражало в предыдущих Сеймах: когда оппозиция предлагает что-то, и предложение – нормальное, то его просто игнорируют потому, что оно от оппозиции. Это – ужасно, такого быть не должно.

— А этот принцип реально поломать?

— Почему нет? Я знаю людей в ЦС, с которыми я лично готов сотрудничать. Агешин, например, с ним, как с юристом, мои точки зрения совпадают. Мы вместе будем работать в юридической комиссии…

— Вот, давайте поговорим о вашей будущей работе. Как я понимаю, вы пришли в политику с желанием усовершенствовать нашу правовую систему. Вопрос первый: что надо сделать с судами, чтобы они не тянулись годами?

— Мне ближе уголовно-правовая тема, где процессы очень длинные. И на сегодняшний день у меня есть предложения, как сделать уголовный процесс быстрее.

— Давайте сначала про административные и гражданские дела. Как там ускорить?

— В административных делах надо уменьшить количество инстанций. Не надо там все оспаривать и переоспаривать. Что касается гражданских дел, там надо еще разбираться. Конкретного списка предложений у меня нет. Навскидку я могу провести параллель с уголовным судопроизводством. Там очень много бывает затяжек, когда кто-то заболел или не получил повестку, и суды срываются, переносятся.

На этот счет у меня уже есть решения, которые нужно провести. Первое: чтобы не терялись повестки, участник процесса должен сообщить суду номер своего мобильного телефона, на который он будет получать извещения – повестки в виде СМСок. Это так просто: сделать заявление, что «я не получил» уже станет невозможным. Подтверждение о получении там автоматическое. И уже не скажешь, что «почта ошиблась ящиком».

Что касается болезни фигурантов. В больничном листе нужно писать, может ли он участвовать в судебном заседании или нет. Далее: если человек не ходячий, но у него здоровая голова, для таких мы можем устраивать видеоконференции из больницы или из дома. Сейчас для этого есть все возможности. Достаточно внести эти пункты в законодательство.

— А как вы собираетесь бороться с многоступенчатостью наших судебных процессов? Сейчас ведь суд первой инстанции многие вообще и за суд-то не считают…

— Мне не нравится, когда так думают, это неправильно…

— Мне – тоже, но это – реальность. Сейчас ведь суд первой инстанции считается как бы «разминкой». Дескать, настоящее решение начнется уже во второй инстанции…

— Вторая инстанция существует для того, чтобы можно было оспорить процесс и защитить справедливость. Для этого мы жертвуем силами и временем…

— В британском суде тоже есть инстанции, но из первой во вторую дела ходят гораздо реже. Потому что там сразу возрастают издержки в случае проигрыша. А у нас суды – копеечные…

— Все палки о двух концах. Предположим, вы правы, но первый суд этого не увидел. Но если будет угроза, что вы потеряете много денег в случае проигрыша, вы побоитесь идти выше. И смиритесь с несправедливостью.

— А делайте такие суды, чтобы они меньше ошибались. Кстати, у нас сплошь и рядом суд второй инстанции отменяет приговоры судов первой. Суд высшей инстанции находит ошибки в решениях судов низшей и отменяет приговоры. Почему судьи, допустившие ошибки, не отвечают никоим образом?

— Как не отвечают? Сенат Верховного суда отправляет дело обратно…

— Детям за неправильное решение задачки ставят двойки, а судьям – «возвращают тетрадку», дескать, посиди, порешай еще. Да еще с подсказкой…

— Судьи внимательно смотрят, что делает Сенат. Что там Сенат опять сказал? Что принял? Как решил то или иное дело? И как нам правильно сделать, чтобы соответствовать той политике, которую Сенат проводит. Судьи от каждого решения Сената вздрагивают…

— А почему у нас так мало дел решается в досудебном порядке? Ведь с каждой мелочью тащатся в суд. Многие даже зная, что их дело – заведомо проигрышное, тем не менее судятся, чтобы потянуть время…

— У нас законопроект о медиации [внесудебном решении споров] готов, и его надо срочно принимать в гражданском праве. В уголовном законе мы это сделали. Там у нас есть медиация, я сам – сертифицированный медиатор.

— А как это выглядит?

— Приходит преступник и приходит потерпевший. Мы помогаем им договориться, и они уходят оба довольные, а уголовное дело прекращается. Надо эту практику вводить и в гражданском праве. Один мой коллега говорит: надо это ввести в область административных закупок. Там очень много жалоб и судов.

— Как это? Самоуправление будет мириться с обиженным на конкурсе гражданином?

— А почему нет? Ведь никому не нужна эта длинная процедура. Когда самоуправление видит, что гражданин прав, ну, допустили ошибку – надо ее признать и работать дальше. А наш чиновник начинает судиться, тратит бюджетные средства на юристов, занимает время судов, которые тоже работают за бюджетные средства. А заплатили бы обиженному гражданину какую-нибудь тысячу латов, он бы снял претензию.

— Отступного?..

— Да, отступного, это – хорошее слово. И нам нужно в законе закрепить это.

— Ой, какой хороший закончик получится! Сначала чиновник проталкивает невыгодный контракт своему человечку за откат. А потом затыкает рты недовольным конкурентам этого человечка бюджетными же деньгами. Не боитесь?

— Каждый закон имеет определенные риски злоупотреблений. Надо его правильно вводить. Вот в уголовном производстве мы вводили такую вещь, как plea bargaining. Это есть в британской и других системах, а у нас такого не было. О чем разговор: это прокурор заключает договор с обвиняемым. Крик был страшный: да что вы, они же там скоррумпируются и так далее. Я не скажу, что у нас сейчас это активно работает, но это по другим причинам.